ИЗБРАННАЯ ПРОЗА ЕЛЕНЫ ГУРО
Раздел укомплектован
не полностью
В ПАРКЕ
Голубенькие незабудки вылупились прямо из неба. Из тенистой травы — белый ландыш. Но из напряженной зари весенней — сиреневая перелеска; потому такая ранняя, почти мокрая от дождя. Также вылупилось сегодня и розовое утро из черных елок.
Из земли зеленые рогатые травки, росточки вылезали еще совсем земляные беленькие с прилипшими комками песку.
А наверху стояли сосны и дачи. Дачи отсырели от весенней воды, пахли рогожами, сосновыми иглами и кошками.
На дачах всю зиму жил ветер. Стекла так долго проветривались в безлюдье, что и сейчас в них переливы ветра и гортанные голоса сосен. Иногда мелькают в них тучевые лица и рожи растягивают по-лесному. Их здесь всю зиму не спугивали.
В дачи, пока что, переехали мыши с нахальными хвостиками. Прошлогодний крокетный шар линялым боком улыбается солнцу.
Кот также хотел поселиться на дачке, но побоялся, чтоб у него не отсырел хвостик; ему рассказали, что на дачках очень сыро. Он также собрался было поохотиться сегодня, но день был такой добрый, мягкий и теплый, что он раздумал, сразу положил свой ватный животик на согнутые лапки и понюхал балконный столбик, точно за тем только и приходил. А у самого даже от веселой теплоты темечко и шейка пахли рябчиками.
Внизу... Внизу мимо решетки катались дамы на веселых желтых и красных колесах, облепленных сырым песком. В корсетах, греческих стилизованных прическах и перчатках по локоть.
Красные и желтые, по-весеннему катились колеса.
А мне было так весело, что я подошла к дамам в колясках и, желая поделиться с ними богатством, очень учтиво предложила выучить их писать стихи. Это самое весеннее на свете! А ведь они ради весеннего выехали за город.
Стихи? Сафо! Ах, пожалуй, это будет интересно, и даже в греческом вкусе!
— Да ведь это очень просто! Возьмите комок черной земли, разведите его водой из дождевой кадки или из канавки, и из этого выйдут прекрасные стихи. Но, главное, если хотите увидать чудо, наклонитесь к самой земле и смотрите в самоё теплую землю, и все прекрасно устроится.
Впрочем, девочки с крайней дачки мне дали еще другой рецепт: вместо воды, можно употребить просто слюни, вероятно, это выходит тоже очень недурно. Дождевые кадки, кот и елки кое-что знают об этом, они все здесь сегодня видели поэта. У него ладони были в земле. На минуту вода в кадке струила наклоненное лицо, точно весеннее пятно зари меж елками, и пятна темных волос кинулись, метнувшись с кругами воды, и за ними светлый заревой лоб. Хохотали белые пузырики, плясали, точно их гнал дождик.
А другие видели его согнутую спину, убегавшую в чащу скачками. Сыпалась хвоя. Ему в волосы попадали червячки с березы, совершенно зеленые, как молодые листочки. Разорвал себе платье о колючие пальчики крыжовника.
Перелески выглядывали на него из-под елок; на сырой земле лежали их сиреневые кусочки неба, а из канавы пахло вечерней водой.
Потом он удирал на своем колесе. Озябший к вечеру воздух подгонял его.
А из-под вечерней зари вылезла темнота, пахла черноземом, цветами и водой. Большое бархатное лицо наклоняла над землей и шептала. Точно ночные крылья шевелились.
(Из книги «Шарманка», 1909)
МЕЛОЧИ
ДЕТСКОЕ УТРО
Расцвели под окошком пушистые одуванчики. Раскрылся желтый лютик, и стало утро. Блестящие чашечки унизали лужок. Собрали чашечки лютика и еще синие и сделали чайный столик. Из лучей волчок бегал по полу.
Пошли воевать с темной елкой: отвоевать белую кружечку. В это время дома выросли грибы на полках, деревянные, лакированные и с красными шапочками. Увидав это, желтые соломенные стулья заплясали по комнате.
А мы стали гоняться. Хотели поймать желтый солнечный пушок и посадить его на сосновыю полку. Гонялись, гонялись и не поймали. Так и пробегали по солнечным окнам до завтрака.
А с сосновой полочки смолка веселыми слезками падала.
НЕИЗРЕЧЕННОЕ
Точно маленькая желтая улыбка. Неожиданно утром на дорожке прилип желтый листик. Над дорожкой точно кто-то белокурый приподнял ресницы.
Погоди, это приближенье. На коричневый мох рассыпались желтые треугольнички. Точно кто-то идет в конце дорожки — но его нет. Сверху льются лазоревые стеклышки и светло-зеленые. Встревожился воздух, стал холодноватый.
Точно кто-то встревоженный и просветленный приподнял ресницы. Точно будет приезд. Приедет сюда дивная страна, далекая, с блаженной жизнью. Ее привезут на коляске с кожаным верхом, и чуть-чуть будут по песку пищать колеса. Точно обеими ногами подпрыгнули от земли и поплыли над землей.
Сверху льются лазоревые стеклышки и зеленое серебро. Лучатся спелые соломинки у ступеней.
Прозвенела стеклянная дверь балкона.
Рамы стекольные и жердочки просветлели. Все это не сегодня — а завтра... Погоди!..
СОН ВЕГЕТАРИАНЦА
Это был сон.
Было утро. Тонкие четкие веточки виснули с берез, точно нежные вещицы. Точно их создали осторожно и с любовью. Тонкая сеть над землей серебрилась перламутром.
На балконе сухонький старичок в детских воротничках читал внимательно книгу. Совсем тихо и долго, так что плед у него свалился с плеч на колени. Тихий, внимательный, осенний. Прозрачная рябь на него набегала — и убегала. Точно излучался: не то смеялся, не то струился.
Какой-то серебряный комочек прикатился, ласкаясь к его ногам, мигая серебряными ресничками.
Вкруг сухонького старичка зеленели, смеялись нежные мшинки. Гладкие тянулись светлые половицы, на них насорились сосновые иглы. От чайного стакана желтый зайчик сидел на стене; прыгал, смеялся и упал в лучинную корзинку у стены. Стал розовым.
Взглянули кроткие голубые глазки. Светлые стружки кто-то строгал, они свернулись на досках кудрявым руном.
Надо всем осеннее небо стояло недвижным, доверчивым озером, бледное до блаженной пустоты, — нежно сияло. В нем легко и безгрешно плыла земля, — и не было берегов...
Грезили создавшие. Радовались создания.
ДОМАШНИЕ
Приходили на большой дом недели дождя. Могучий ливень скатывался на крышу. Огромные елки разговаривали, но за шумом сплошной воды их не было слышно. В чуланном окошке стекло сияло подводным изумрудом. Длинное, как вязанный чулок, тянулось послеобеда. Вышли из стен Заветные, засели совещаться в чуланчик, рядом с буфетной. По длинному коридору кто-то похаживал, точно крупные капли падали. За обоями коридора жил совсем серый, запачканный паутиной, стенной мужик Терентий, ростом с кошачью лапку, тарантил и плел кружево из сенинок.
Из голых досок чулана, из темных сучков подсматривали глазки. Все Домашние вылезли из стен и строили ушки. Под шумом ливня им было уютно, как под навесом. Сплошная водяная борозда висела перед окном.
Они принесли любимые богатинки, талисманы. Хвастались накопленными сокровищами: ожерелья из слов, круглых и длинных, жемчуга из смолки. Один принес в коробочке словечко: елки в бурю и огоньки в окнах его слушались. У другого были нанизаны дни разных цветов, пестренькие, как ситцы. Все Домашние оказались богатыми, — и были очень довольны. Спорили какого цвета сделать эту Субботу: — синей, — или с полосками? Потом совещались о темных, что поселились в углу коридора, около детской и пугали любимчиков. О том, какие в детскую послать сны: летающие одеяла — или лошадей самолеток. Решили посоветоваться об этом с детскими кошками.
Дождик серый. Остроухие сидят кружком, в буфетной и сторожат покой большого дома.
Калачиком свернулся за обоями пыльный Терентий. По корилору маленькие шаги, точно каплют капли. Из пространств глушат и шумят необъятные дожди. В чуланном окошечке стеклушко поседело. Все занавесилось сивой бородой.
ПОДРАЖАНИЕ ФИНЛЯНДСКОМУ
Целый день провалялся я за гумном...
Ничего нет весеннего вереска милее! Мне сказала судьба: «Полежи еще, увалень; ты проспишь свое счастье».
И когда я встал и вышел на дорогу, у меня еще солома сидела в волосах.
Ничего нет весеннего вереска милее! И кричали мне вслед: «Экий неряха идет!» Да, захотел, так и встал.
Высоко растут сосны!
И я рыл целый день, ворочал и гнул, так, что скрипели суставы. И я стрелял судьбу мою в высоте.
Высоко растут сосны.
И я вырыл из глубины лесной мою судьбу и понес на плечах. И я вырыл большое счастье, и было, чем хвастаться:
«Захочу, так и встану я!» Да, совсем еще бурый вереск был.
Ничего нет весеннего вереска краснее! И стояла девушка с белым цветком в руках. И стояла девушка, взявшись за концы платка... И сказал я девушке — будь моей!
Ничего нет весеннего вереска милее! А большое счастье пусть постоит! И уж покраснела она и отвернулась прочь... Но тут меня треснула по шее судьба, так что в канаву ткнулся я головой, — а канава была с весенней водой.
Ничего нет весеннего вереска милее. А когда я вылез, девушки не было, только прятался быстрый смех в кустах. И я нес добытое счастье на плечах, и соседи мне удивлялись и снимали шапки. И ворчала судьба: «Сыночек образумился!» Но я тихомолком от нее соображал: «Ведь она тогда отвернулась, покраснев». Ничего нет весеннего вереска краснее! И я, таки, думал: — Весна придет опять, весна придет опять.
И смех дразнил, исчезал в кустах. «Ничего нет весеннего вереска милее!»
МЕЧТА
«Как жаль, что сейчас мороз — носа никуда не высунешь, да и к тому же я один, вечно один!» — сказал одинокий человек, которому не с кем было быть счастливым.
Но в ту же минуту, когда он это говорил, — постучали в дверь. Перед ним очутился человек одних с ним лет, уже, видимо, успевший оценить в жизни ласку и счастье.
— Неправда, дорогой братец! Теперь весна, и нас ждут сестрицы и братцы в нашем новом загородном домике.
У крыльца, правда, стало таять.
— Пойдем же, торопись, опоздаем на поезд!
Желтый вымытый вагончик ярко блестел и смеялся на старом утре.
У возбужденной платформы нетерпеливые прутики ивы выставились из-за дощатого забора.
Нетерпеливо раскладывали апельсины в буфете, чтобы пассажиры их успели купить и все-таки не опоздали на поезд. Апельсины радовались.
Кондуктор добродушно пригласил в вагон любимых пассажиров. Он счастлив отправлять в весеннее утро за город. Предупреждал: «Смотрите не простудитесь, не стойте на площадке — еще свежо!»
Друг сказал:
— Обрати внимание, как нетерпеливы кустики ивовые на станционной платформе, — скоро стает снег!
Торопясь, короткими ножонками побежали вагоны: «Скорей! Скорей! Их ждут братья и сестры и уж стучат серебряными ложечками у чайного стола!»
От станции дорога побежала к елкам: тает, чавкает и смеется. А ели веселыми конусами прикрывают и ловят дорогу.
Вот друзья уже идут пешком через сад по талой водице. Еще за четверть версты слышно, как в доме собирают чайный стол и ждут их.
Идут. Кругом кап, кап, звенит вода, а их веселый чемодан быстро и резко пахнет кожей.
КОНЦЕРТ
Город с тобой заговорил. Ты проснись под раскаты дрожек. Ты увидишь: блестят фонарики, скользят по стенам. Городские звездочки лучистые — падают к нам.
Мы полетим над улицей. Нити фонарей длинные. Бусинки, улыбнувшись, все запутали. Вдруг раскрылась хрустальная чашечка и переломила искры. Темная чаша огоньков. Желтые, красные, белые сиянья заперты в рамках...
В грули зарыдала в ответ лампочка, самая родная. Трепетала, рыдала и дрожала самая родная лампочка.
В белой комнате колонны сверкают хороводом — торжественна дверь.
Вышел со скрипкой в черном платье узкий, длинноносый. Звездочки летят со смычка, желтые полоски. Волосы его слабы, длинны и бледны улыбки. Точно растерял он осенние звездочки здесь нечаянно, — и удивился.
Вышел на ногах согнутых черный, узкий, сломанный, но зато особенный — поверь.
Все городские фонарики станут венцом вокруг него...
По доверчивому бархату высыпали звезды, звезды...
Выйди, длинноносый, с длинной улыбкой, из белой залы. Сегодня улицы в искрах, в бусинках светлых запутаны, и сиянья в окошке живут родные. Понесут тебя белые сиянья на лунных крыльях над длинными улицами вверх до кроткого бархата, что мигает сверху синими ресницами...
Пойдем!
(Из книги «Шарманка», 1909)
ДЕТСТВО
Меж темных елок стояла детская комната, обитая теплой серой нанкой. Она летала по ночам в межзвездных пространствах.
Здесь жили двое: «Я», много дождевых духов над умывальником и железная круглая печка, а две кровати ночью превращались в корабли и плыли по океану.
За окнами детской постоянно шумел кто-то большой и не страшный. Оттого еще теплей и защитней становились стены.
Ввечеру на светлом потолковом кругу танцевали веселые мухи. Точно шел веселый сухой дождик.
В детскую, солнечной рябью по стенам, приходили осенние утра и звали за собой играть.
Там! Ну — там — дальше, желтые дворцы стояли в небе, и на осиновой опушке, за полем, никли крупные росины по мятелкам, по курочкам и петушкам. Никли, водяные, и было знобно и рано.
Это оно! Оно! Идем к нему на встречу.
Ах, какие наутро были ласковые серебряные паутинки! Откуда они пришли? Ничего не знали — от них лежал свет, и все прощала зеленая полоса, бледная, над крайними березками.
Светились травы прядями льняных волосков, что собрать в косичку осенней лесной девочки и пойти с ней за рябиной.
Где-то молотили, собирали и готовили перед зимой. Оттого переполнена светом и спелым тишина. Оттого празднична дорожка к гумну и амбару, и осыпанные росой пахнут спелой землей полосы пашни. И не уходя стоит в поле осенний веселый со светлой головой из неба.
Подходила перемена, и маленькие елочки и рябины, зная это, улыбались кверху, ждали, просияв насквозь иглами солнца и водяного неба, и до того душа танцевала с солнечными пятнышками, что, съежившись, смеялись — думали: это от красных кистей рябины и оттого, что печку затопят вечером.
Ночи стали черные, как медведь, а дни поблекли, как овес.
И еще был ранний час утра, с радужными паутинными кружками на оконных стеклах.
Это оно! Это оно, бежим ему навстречу!
И белый чайный фарфор столовой был такой настояще-утренний, что не обманывались.
Второпях не знали, в кого играть: в фею, как она прядет золотые волокна, или в путешественников, накрыв стулья верблюжьим одеялом.
Это китайцы в узорных кофтах сидели на соломенных циновках на берегу лазурного, лазурного моря.
Висел над их головами мамин лук, и порей сушился пучками. Все удалилось за лазурную полосу, и соломенное солнце и колокольчики китайских беседок качались в стеклянном небе.
Пришли шелковые, с завитушками, двоюродные сестры. Стал сразу издожденный балкон с осенними столбами, и матросские костюмчики.
Состязались, кто лучше выдует прозрачный шарик, а в призы с собой принесли светлые зернышки бисера.
И стало такое волненье, такое волненье, что, замирая, садились на корточки и радовались.
В летучих шариках опрокидывались маленькие китайские деревья, вниз головой, и перламутровое небо было маленьким, маленьким, розовым.
Пролетая, в них отражался вверх ногами забор, и они лопались.
Уж пошушумывал мохнатый вечер в окна. Уж громадно было за окнами, чудно и чуждо, и сине, и сладко, жутко.
Управляющий в высоких голенищах спрашивал — «Что, если будем пахать завтра?»
..................................................
У реки жил еловуй лесной царь, его венчанные ветви берегли белок и птичек. У него был на носу, между глаз, сучок, а из глазок иногда смола вытекала. И весь лесной царь пахнул смолой.
Сюда приходили только на поклонение и приносили малининки и землянику на листиках и клали к подножию царя.
Милый царь! Царь благословлял, а мурашики уносили малинку: царь принимал жертву.
И еще любили очень духа березы, у него был белый атласный лобик и глаза из мха.
Его по утрам целовали в атласный лобик.
Он светлый, давний; еще и никого и ничего не было, а лобик атласного духа был.
По атласу сквозь тени пробегает золотце.
Собираются идти за мохом и красными ягодками брусники для зимних рам.
Придет оно! Придет оно! Ах, бежим, бежим скорее ему навстречу.
У сложенных дров сияют светлые щепки.
Уж в колеях ломкие белые звезды, и стучит обледенелое ведро у колодца утром, и готовят уроки.
Меж роялью и камином стоят вигвамы из буйволовых шкур, украшенные перьями сойки и жемчугом, и до самого ковра гостиной, под светом лампы, тянется Патагония.
На берегах Эри и Онтарио краснеет брусника.
Когда пролетают вожди гордых Павнисов на долгогривых конях мимо окон столовой — видят звезды.
Кровати уже отплыли, и кто-то большой и не страшный шумел за стеной.
А комната летела меж крупными звездами, в синих бархатах, и летели вместе темные башни елок хороводом стражей.
Большие прекрасные бегемоты, оставляя животами дорожку по золотому топазовому песочку, подходили к цветущим медовым деревьям, и прозрачные, полные соком медовые плоды падали им в рот.
Стороной, стороной проходили, звеня, олени.
Над вигвамами кувыркались бисерные птицы.
В мглистом, мягком небе были опрокинуты дворцы.
А с дворцов звенели колокольчики, потому что за мглистым небом убегали излучистые, меж садами розовыми, голубые дорожки.
Голубые, голубые, голубые.
..................................................
(Из сборника «Садок Судей — I» op. 2, 1910)
НЕДОТРОГА
Было утро все убрано алмазами. По алмазным мхам, — по лугам пушило солнце лучами. Холод далеких-далеких льдов таял в воздухе горячем, с золотыми иголочками… И был сентябрь.
Вышел Бог на лес и на луг. Выбежала к опушке белая Недотрогочка и в нежную белую овечью шерсть одета, и гордая, — пальцем никому себя тронуть не позволяет.
Грелись пушистые сосны коротатики, прокололись сквозь мхи тоненькие красные грибки, — точно булавочки. И так тихо в лесу стоял и грело солнце, что захотелось Богу благословить кого-нибудь.
И спрашивает:
— Кого благословить мне в солнечном сентябре?..
И никто Ему не ответил — никто Его не видел…
Подбежала Недотрога и говорит:
— А я тебя увидала, Боже!
Засмеялся Бог и благословил Недотрогу. Засветилась белая Недотрога, загорелась вверх песенкой, тонкой, зеленой — как елочка, хрупкой, белой — как свечечка, царственной — как корона высоких елей.
Услыхали с севера суровые люди, — пришли и спрашивают:
— Чья — это песня такая королевская? Мы взбирались на ледяные горы почти до звезд, — но не встречали мы там песни прямой и гордой, как свечечка!
И выбежали из леса маленькие доносчики и выдали:
— Это Недотрогина песня такая королевская! Недотрогу, с белым горлом, благословил Бог в сентябре.
Взяли люди песенку в бирюзу и изумруды, и стала она им светить.
Взялись люди ловить Недотрогу, — чтоб была она с ними всякий день: ловили и могли поймать.
Хоронили Недотрогу голубые сосны, хоронили зеленые елки: — берегли до весны… Вызвездятся белые цветы по морошкам, засветится Недотрога весне — песней, — как белый венчик, как белая коронка!..
Пусть придут с севера люди спрашивать: «чья — это песнь нам послышалась — Светится, точно белая коронка!»
(Из сборника «Садок Судей — I», 1910)
УТРЕННИЕ СТРАНЫ
На земле есть утренние страны.
Жемчужнокурые великаны живут там.
Эти страны, умытые влажной темнотой ночи, выходят нечаянной улыбкой на небо и на росную землю.
Вот из сырины заповедных ельников поднимается невинный склон неба — на самую яснину поплывут лучезаринки.
Ясны, улыбчивы облака над голубой круглиной моря.
Неподвижно их вечное удивленье; оно родилось, где легли воздушные надморные полосы в вечность, ясность, снежность и сон.
По зеленой прозрачности улыбаются перламутром.
Только в девственно-холодном воздухе утра могут быть великаны.
Они не рождаются между нами.
Так крепок нетронутый воздух, игра, восторг и крылья.
Здесь бодры беги, радужны росы, внезапны нежные цветочные звездочки.
Ранняя страна не знает ни любопытства, ни преступленья, и жестокость сладострастия чужда ей.
Звонко по твердой утренней земле бегают веселые добродушные великаны.
Их топот раздается по бережью. Они любят взыграть на самый взбег холма — встать над морем!
Точно где-то воркует гигантский голубь? Это их гортанные голоса. Они, играя, опрокидывают ногами свои обширные голубые и розовые чашки с утренним напитком и хохочут за горой. Но чаще их голосов их молчаливые улыбки.
И не всякий утренний час свеж довольно для чуда — чтобы народился в утренней стране и стал жемчужный.
Тайный миг утренней страны редко подстережешь.
Вот, не боясь холода, раскроются белые звездочки по суровым мхам пустырей.
Черные острия елок сторожат.
Вот родилась яснина в еще нетронутый свет утра. В этот ключевой прозрачный час на самый взлобок неба выплывет и встанет удивленное облако, выяснеет на жемчужном его лице улыбка, точно даст знак облачным лебедям за море…
Тогда народится, явится великан и побежит по взгорью.
Жемчуговый, добрый и твердый.
Тяжелодушным, непосвященным путь в страну закрыт.
Но кто хочет слышать, слышит.
Из утренней страны к нам являются вести. Между голых ветвей осинки небо прозрачно неизреченной далекостью ясности.
В траве неожиданно навострились листочки. У кустов такое выраженье, точно они встрепенулись, к облакам надморья протянулась веточка — это знаки оттуда.
Ах, над нашей знойной землей прохладны жемчужные льдины.
Твердые и ранние приходят из утренней страны созвучья. Все, что хочет быть девственным телом завтра и вдохновением, родилось там.
И мы узнаем всегда тех из нас, кто причастен вздрогнувшей радости ранних лучей. — По крылатым бровям, по непреклонной ясности лба, по гордой затаенной улыбке — можно всегда их узнать.
(Из сборника «Садок Судей — I» op. 4, 1910)
