Из книги
«ШАРМАНКА»

В подборку включены стихи и короткие прозаические произведения.

Нормативы старой орфографии приведены к современным нормативам, ненормативная авторская орфография и пунктуация сохранена.

В ПАРКЕ

Голубенькие незабудки вылупились прямо из неба. Из тенистой травы — белый ландыш. Но из напряженной зари весенней — сиреневая перелеска; потому такая ранняя, почти мокрая от дождя. Также вылупилось сегодня и розовое утро из черных елок.

Из земли зеленые рогатые травки, росточки вылезали еще совсем земляные беленькие с прилипшими комками песку.

А наверху стояли сосны и дачи. Дачи отсырели от весенней воды, пахли рогожами, сосновыми иглами и кошками.

На дачах всю зиму жил ветер. Стекла так долго проветривались в безлюдье, что и сейчас в них переливы ветра и гортанные голоса сосен. Иногда мелькают в них тучевые лица и рожи растягивают по-лесному. Их здесь всю зиму не спугивали.

В дачи, пока что, переехали мыши с нахальными хвостиками. Прошлогодний крокетный шар линялым боком улыбается солнцу.

Кот также хотел поселиться на дачке, но побоялся, чтоб у него не отсырел хвостик; ему рассказали, что на дачках очень сыро. Он также собрался было поохотиться сегодня, но день был такой добрый, мягкий и теплый, что он раздумал, сразу положил свой ватный животик на согнутые лапки и понюхал балконный столбик, точно за тем только и приходил. А у самого даже от веселой теплоты темечко и шейка пахли рябчиками.

Внизу... Внизу мимо решетки катались дамы на веселых желтых и красных колесах, облепленных сырым песком. В корсетах, греческих стилизованных прическах и перчатках по локоть.

Красные и желтые, по-весеннему катились колеса.

А мне было так весело, что я подошла к дамам в колясках и, желая поделиться с ними богатством, очень учтиво предложила выучить их писать стихи. Это самое весеннее на свете! А ведь они ради весеннего выехали за город.

Стихи? Сафо! Ах, пожалуй, это будет интересно, и даже в греческом вкусе!

— Да ведь это очень просто! Возьмите комок черной земли, разведите его водой из дождевой кадки или из канавки, и из этого выйдут прекрасные стихи. Но, главное, если хотите увидать чудо, наклонитесь к самой земле и смотрите в самоё теплую землю, и все прекрасно устроится.

Впрочем, девочки с крайней дачки мне дали еще другой рецепт: вместо воды, можно употребить просто слюни, вероятно, это выходит тоже очень недурно. Дождевые кадки, кот и елки кое-что знают об этом, они все здесь сегодня видели поэта. У него ладони были в земле. На минуту вода в кадке струила наклоненное лицо, точно весеннее пятно зари меж елками, и пятна темных волос кинулись, метнувшись с кругами воды, и за ними светлый заревой лоб. Хохотали белые пузырики, плясали, точно их гнал дождик.

А другие видели его согнутую спину, убегавшую в чащу скачками. Сыпалась хвоя. Ему в волосы попадали червячки с березы, совершенно зеленые, как молодые листочки. Разорвал себе платье о колючие пальчики крыжовника.

Перелески выглядывали на него из-под елок; на сырой земле лежали их сиреневые кусочки неба, а из канавы пахло вечерней водой.

Потом он удирал на своем колесе. Озябший к вечеру воздух подгонял его.

А из-под вечерней зари вылезла темнота, пахла черноземом, цветами и водой. Большое бархатное лицо наклоняла над землей и шептала. Точно ночные крылья шевелились.

МЕЛОЧИ

ДЕТСКОЕ УТРО

Расцвели под окошком пушистые одуванчики. Раскрылся желтый лютик, и стало утро. Блестящие чашечки унизали лужок. Собрали чашечки лютика и еще синие и сделали чайный столик. Из лучей волчок бегал по полу.

Пошли воевать с темной елкой: отвоевать белую кружечку. В это время дома выросли грибы на полках, деревянные, лакированные и с красными шапочками. Увидав это, желтые соломенные стулья заплясали по комнате.

А мы стали гоняться. Хотели поймать желтый солнечный пушок и посадить его на сосновыю полку. Гонялись, гонялись и не поймали. Так и пробегали по солнечным окнам до завтрака.

А с сосновой полочки смолка веселыми слезками падала.

НЕИЗРЕЧЕННОЕ

Точно маленькая желтая улыбка. Неожиданно утром на дорожке прилип желтый листик. Над дорожкой точно кто-то белокурый приподнял ресницы.

Погоди, это приближенье. На коричневый мох рассыпались желтые треугольнички. Точно кто-то идет в конце дорожки — но его нет. Сверху льются лазоревые стеклышки и светло-зеленые. Встревожился воздух, стал холодноватый.

Точно кто-то встревоженный и просветленный приподнял ресницы. Точно будет приезд. Приедет сюда дивная страна, далекая, с блаженной жизнью. Ее привезут на коляске с кожаным верхом, и чуть-чуть будут по песку пищать колеса. Точно обеими ногами подпрыгнули от земли и поплыли над землей.

Сверху льются лазоревые стеклышки и зеленое серебро. Лучатся спелые соломинки у ступеней.

Прозвенела стеклянная дверь балкона.

Рамы стекольные и жердочки просветлели. Все это не сегодня — а завтра... Погоди!..

СОН ВЕГЕТАРИАНЦА

Это был сон.

Было утро. Тонкие четкие веточки виснули с берез, точно нежные вещицы. Точно их создали осторожно и с любовью. Тонкая сеть над землей серебрилась перламутром.

На балконе сухонький старичок в детских воротничках читал внимательно книгу. Совсем тихо и долго, так что плед у него свалился с плеч на колени. Тихий, внимательный, осенний. Прозрачная рябь на него набегала — и убегала. Точно излучался: не то смеялся, не то струился.

Какой-то серебряный комочек прикатился, ласкаясь к его ногам, мигая серебряными ресничками.

Вкруг сухонького старичка зеленели, смеялись нежные мшинки. Гладкие тянулись светлые половицы, на них насорились сосновые иглы. От чайного стакана желтый зайчик сидел на стене; прыгал, смеялся и упал в лучинную корзинку у стены. Стал розовым.

Взглянули кроткие голубые глазки. Светлые стружки кто-то строгал, они свернулись на досках кудрявым руном.

Надо всем осеннее небо стояло недвижным, доверчивым озером, бледное до блаженной пустоты, — нежно сияло. В нем легко и безгрешно плыла земля, — и не было берегов...

Грезили создавшие. Радовались создания.

ДОМАШНИЕ

Приходили на большой дом недели дождя. Могучий ливень скатывался на крышу. Огромные елки разговаривали, но за шумом сплошной воды их не было слышно. В чуланном окошке стекло сияло подводным изумрудом. Длинное, как вязанный чулок, тянулось послеобеда. Вышли из стен Заветные, засели совещаться в чуланчик, рядом с буфетной. По длинному коридору кто-то похаживал, точно крупные капли падали. За обоями коридора жил совсем серый, запачканный паутиной, стенной мужик Терентий, ростом с кошачью лапку, тарантил и плел кружево из сенинок.

Из голых досок чулана, из темных сучков подсматривали глазки. Все Домашние вылезли из стен и строили ушки. Под шумом ливня им было уютно, как под навесом. Сплошная водяная борозда висела перед окном.

Они принесли любимые богатинки, талисманы. Хвастались накопленными сокровищами: ожерелья из слов, круглых и длинных, жемчуга из смолки. Один принес в коробочке словечко: елки в бурю и огоньки в окнах его слушались. У другого были нанизаны дни разных цветов, пестренькие, как ситцы. Все Домашние оказались богатыми, — и были очень довольны. Спорили какого цвета сделать эту Субботу: — синей, — или с полосками? Потом совещались о темных, что поселились в углу коридора, около детской и пугали любимчиков. О том, какие в детскую послать сны: летающие одеяла — или лошадей самолеток. Решили посоветоваться об этом с детскими кошками.

Дождик серый. Остроухие сидят кружком, в буфетной и сторожат покой большого дома.

Калачиком свернулся за обоями пыльный Терентий. По корилору маленькие шаги, точно каплют капли. Из пространств глушат и шумят необъятные дожди. В чуланном окошечке стеклушко поседело. Все занавесилось сивой бородой.

ПОДРАЖАНИЕ ФИНЛЯНДСКОМУ

Целый день провалялся я за гумном...

Ничего нет весеннего вереска милее! Мне сказала судьба: «Полежи еще, увалень; ты проспишь свое счастье».

И когда я встал и вышел на дорогу, у меня еще солома сидела в волосах.

Ничего нет весеннего вереска милее! И кричали мне вслед: «Экий неряха идет!» Да, захотел, так и встал.

Высоко растут сосны!

И я рыл целый день, ворочал и гнул, так, что скрипели суставы. И я стрелял судьбу мою в высоте.

Высоко растут сосны.

И я вырыл из глубины лесной мою судьбу и понес на плечах. И я вырыл большое счастье, и было, чем хвастаться:

«Захочу, так и встану я!» Да, совсем еще бурый вереск был.

Ничего нет весеннего вереска краснее! И стояла девушка с белым цветком в руках. И стояла девушка, взявшись за концы платка... И сказал я девушке — будь моей!

Ничего нет весеннего вереска милее! А большое счастье пусть постоит! И уж покраснела она и отвернулась прочь... Но тут меня треснула по шее судьба, так что в канаву ткнулся я головой, — а канава была с весенней водой.

Ничего нет весеннего вереска милее. А когда я вылез, девушки не было, только прятался быстрый смех в кустах. И я нес добытое счастье на плечах, и соседи мне удивлялись и снимали шапки. И ворчала судьба: «Сыночек образумился!» Но я тихомолком от нее соображал: «Ведь она тогда отвернулась, покраснев». Ничего нет весеннего вереска краснее! И я, таки, думал: — Весна придет опять, весна придет опять.

И смех дразнил, исчезал в кустах. «Ничего нет весеннего вереска милее!»

МЕЧТА

«Как жаль, что сейчас мороз — носа никуда не высунешь, да и к тому же я один, вечно один!» — сказал одинокий человек, которому не с кем было быть счастливым.

Но в ту же минуту, когда он это говорил, — постучали в дверь. Перед ним очутился человек одних с ним лет, уже, видимо, успевший оценить в жизни ласку и счастье.

— Неправда, дорогой братец! Теперь весна, и нас ждут сестрицы и братцы в нашем новом загородном домике.

У крыльца, правда, стало таять.

— Пойдем же, торопись, опоздаем на поезд!

Желтый вымытый вагончик ярко блестел и смеялся на старом утре.

У возбужденной платформы нетерпеливые прутики ивы выставились из-за дощатого забора.

Нетерпеливо раскладывали апельсины в буфете, чтобы пассажиры их успели купить и все-таки не опоздали на поезд. Апельсины радовались.

Кондуктор добродушно пригласил в вагон любимых пассажиров. Он счастлив отправлять в весеннее утро за город. Предупреждал: «Смотрите не простудитесь, не стойте на площадке — еще свежо!»

Друг сказал:

— Обрати внимание, как нетерпеливы кустики ивовые на станционной платформе, — скоро стает снег!

Торопясь, короткими ножонками побежали вагоны: «Скорей! Скорей! Их ждут братья и сестры и уж стучат серебряными ложечками у чайного стола!»

От станции дорога побежала к елкам: тает, чавкает и смеется. А ели веселыми конусами прикрывают и ловят дорогу.

Вот друзья уже идут пешком через сад по талой водице. Еще за четверть версты слышно, как в доме собирают чайный стол и ждут их.

Идут. Кругом кап, кап, звенит вода, а их веселый чемодан быстро и резко пахнет кожей.

КОНЦЕРТ

Город с тобой заговорил. Ты проснись под раскаты дрожек. Ты увидишь: блестят фонарики, скользят по стенам. Городские звездочки лучистые — падают к нам.

Мы полетим над улицей. Нити фонарей длинные. Бусинки, улыбнувшись, все запутали. Вдруг раскрылась хрустальная чашечка и переломила искры. Темная чаша огоньков. Желтые, красные, белые сиянья заперты в рамках...

В грули зарыдала в ответ лампочка, самая родная. Трепетала, рыдала и дрожала самая родная лампочка.

В белой комнате колонны сверкают хороводом — торжественна дверь.

Вышел со скрипкой в черном платье узкий, длинноносый. Звездочки летят со смычка, желтые полоски. Волосы его слабы, длинны и бледны улыбки. Точно растерял он осенние звездочки здесь нечаянно, — и удивился.

Вышел на ногах согнутых черный, узкий, сломанный, но зато особенный — поверь.

Все городские фонарики станут венцом вокруг него...

По доверчивому бархату высыпали звезды, звезды...

Выйди, длинноносый, с длинной улыбкой, из белой залы. Сегодня улицы в искрах, в бусинках светлых запутаны, и сиянья в окошке живут родные. Понесут тебя белые сиянья на лунных крыльях над длинными улицами вверх до кроткого бархата, что мигает сверху синими ресницами...

Пойдем!

ГОТИЧЕСКАЯ МИНИАТЮРА

В пирном сводчатом зале, в креслах резьбы искусной сидит фон Фогельвейде: певец, поистине избранный. В руках золотая арфа, на ней зелёные птички, на платье его тёмносинем золоченые пчелки. И, цвет христианских держав, кругом благородные рыцари, и подобно весенне-белым цветам красоты нежнейшей, замирая, внимают дамы, сжав лилейно-тонкие руки. Он проводит по чутким струнам: понеслись белые кони. Он проводит по светлым струнам: расцвели красные розы. Он проводит по робким струнам: улыбнулись южные жёны. Ручейки в горах зажурчали, рога в лесах затрубили, на яблоне разветвлённой качаются птички. Он запел, — и средь ночи синей родилось весеннее утро. И в ключе, в замковом колодце, воды струя замолчала; и в волненьи черезвычайном побледнели, как месяц, дамы, на мечи склонились бароны... И в высокие окна смотрят, лучами тонуими, звезды. ......................... Так, в прославленном городе Вартбурге, славнейший певец Саксонии — поет, радость дам и рыцарей, Вальтер фон Фогельвейде.

ДНЁМ

Прядки на березе разовьются, вьются, сочной свежестью смеются. Прядки освещенные монетками трепещут; а в тени шевелятся темные созданья: это тени чертят на листве узоры. Притаятся, выглянут лица их, спрячутся как в норы. Размахнулся нос у важной дамы; превратилась в лошадь боевую темногриво-зеленую... И сейчас же стала пьяной харей. Расширялась, расширялась, и венком образовалась; и в листочки потекли неба светлые озера, неба светлые кружки: озеро в венке качается... Эта скука никогда, как и ветер, не кончается. Вьются, льются, льются, нагибаются, разовьются, небом наливаются. В летней тающей тени я слежу виденья, их зеленые кивки, маски и движенья, лёжа в счастьи солнечной поры.

ЕДКОЕ

Пригласили! Наконец-то пригласили. Липы зонтами, — дачка... Оправляла ситцевую юбочку. ........................ Уже белые платьица мелькали, Уж косые лучи хотели счастья. Аристончик играл для танцев. Между лип, Словно крашеный, лужок был зеленый! Пригласили: можно веселиться. Танцовать она не умела И боялась быть смешной, — оступиться. Можно присесть бы с краешка, — Где сидели добрые старушки. Ведь и это было бы веселье: Просмотреть бы целый вечер, — чудный вечер На таких веселых подруг! «Сонечка!» Так просто друг друга «Маша!» «Оля!». Меж собой о чем-то зашептались — И все вместе убежали куда-то! ........................ Не сумела просто веселиться: Слишком долго была одна. Стало больно, больно некстати... Милые платьица, недоступные... Пришлось отвернуться и заплакать. А старушки оказались недобрые: И неловко, — пришлось совсем уйти.

***

Сильный, красивый, богатый Защитить не захотел, Дрожала, прижавшись в худом платке. Кто-то мимо проскользнул горбатый. ... ... .. ......................... Город большой, — толку-учий! .. ...... . .. ............. Прогнали. Башмачки промокли. Из водосточных вода текла. И в каретах с фонарями проезжали Мимо, мимо, мимо, — господа. Он, любимый, сильный, он все может. Он просто так, — не желал... Наклонился какой-то полутемный, Позвал пить чай, обещал: — ;«Пойдем, ципа церемонная, Развлеку вечерок!» ......................... ......................... И тогда, как собачонка побитая, трусливо дрожа, Поплелась за тусклым прохожим. Была голодна.

ИЗ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

В небе колючие звезды, в скале огонек часовни. Молится Вольфрам у гроба Елизаветы: «Благоуханная, ты у престола Марии — Иисуса, ты умоли за них Матерь Святую, Елизавета!» Пляшут осенние листья, при звездах корчатся тени. Как пропал рыцарь Генрих, расходилися темные силы, души Сарацинов неверных: скалы грызут зубами, скрежещут и воют. «Ангелом белым Пречистая Лилия, ты, безгрешная Жертва Вечерняя, Роза Эдемская, Елизавета!» Корчатся тени, некрещеные души, клубами свиваются, взвыв. «Смилуйся, смилуйся, Матерь Пречистая, «Божия Матерь. «Молит за нас тебя ангел твой белый, «наша заступница «Елизавета! «Сгинь, власть темная «от гроба непорочного. «Свечи четыре — «Пречистый Крест «и лилии — лилии, «молитвы христианские!» .................... Огоньки в болоте мелькают в ядовитой притихшей тине. Под часовней карлики злые трясут бородами... И пляшут колючие звезды, дрожит огонек лампадки... Невредимы в ночи осенней весенние цветочки у непорочного гроба.

СТАРЫЙ РОМАНС

Подана осторожно карета, простучит под окном, по камням. Выйдет сумрачно — пышно одета, только шлейфом скользнет по коврам. И останутся серые свечи, перед зеркалом ежить лучи. Будет все, как для праздничной встречи, непохоже на прежние дни. Будут в зеркале двери и двери отражать пустых комнат черед. Подойдет кто-то белый, белый, в отраженья свечой взойдет. Кто-то там до зари окропленной будет в темном углу поджидать, и с улыбкой бледно-принужденной в полусумраке утра встречать. И весь день не взлетит занавеска меж колоннами, в крайнем окне; только вечером пасмурным блеском загорится свеча в глубине.

СКУКА

В черноте горячей листвы бумажные шкалики. В шарманке вертятся, гудят, ревут валики. Ярким огнем горит рампа. Над забытым столиком, в саду, фонарь или лампа. Pierette шевелит свой веер черный. Конфетти шуршит в аллейке сорной. — Ах, маэстро паяц, Вы безумны — фатально. Отчего на меня, на — меня? Вы смотрите идеально?.. Отчего Вы теперь опять покраснели, что-то хотели сказать, и не сумели? Или Вам за меня, за — меня? — Обидно? Или, просто, Вам, со мною стыдно? Но глядит он мимо нее: он влюблен в фонарик... в куст бузины, горящий шарик. Слышит — кто-то бежит, слышит — топот ножек: марьонетки пляшут в жару танец сороконожек. С фонарем венчается там черная ночь лета. Взвилась, свистя и сопя, красная ракета. — Ах, фонарик оранжевый, — приди! — Плачет глупый Пьерро. В разноцветных зайчиках горит его лицо.

ДЕТСКАЯ ШАРМАНОЧКА

С ледяных сосулек искорки, И снежинок пыль... А шарманочка играет Веселенькую кадриль. Ах, ее ободочки Обтерлись немножко! Соберемся все под елочкой: Краток ночи срок; Коломбина, Арлекин и обезьянка Прыгают через шнурок. Высоко блестят звезды Золотой бумаги, И дерутся два паяца, Скрестив шпаги. Арлекин поет песенку: — Далеко, далеко за морем Круглым и голубым Рдеют апельсины Под месяцем золотым. Грецкие орехи Серебряные висят; Совушки фонарики На ветвях сидят. И танцует кадриль котенок В дырявом чулке, А пушистая обезьянка Качается в гамаке. И глядят синие звезды На счастливые мандарины И смеются блесткам золотым Под бряцанье мандолины.

ЛУННАЯ

Над крышами месяц пустой бродил, Одиноки казались трубы... Грациозно месяцу дуралей Протягивал губы. Видели как-то месяц в колпаке, И, ах, как мы смеялись! «Бубенцы, бубенцы на дураке!» ............................... Время шло, — а минуты остались. Бубенцы, бубенцы на дураке... Так они заливались! Месяц светил на чердаке. И кошки заволновались. ............................... Кто-то бродил без конца, без конца, Танцевал и глядел в окна, А оттуда мигала ему пустота... Ха, ха, ха, — хохотали стекла... Можно на крыше заночевать, Но место есть и на площади! ............................... Улыбается вывеске фонарь, И извозчичьей лошади.

***

Говорил испуганный человек: «Я остался один, — я жалок!» ....   ...   ... Но над крышами таял снег, Кружилися стаи галок. ..   . . . .   .. Раз я сидел один в пустой комнате, шептал мрачно маятник. Был я стянут мрачными мыслями, словно удавленник. Была уродлива комната чьей-то близкой разлукой, в разладе вещи, и на софе книги с пылью и скукой. Беспощадный свет лампы лысел по стенам, сторожила сомкнутая дверь. Сторожил беспощадный завтрашний день: «Не уйдешь теперь!..» И я вдруг подумал: если перевернуть, вверх ножками стулья и диваны, кувырнуть часы?.. Пришло б начало новой поры, Открылись бы страны. Тут же в комнате прятался конец клубка вещей, затертый недобрым вчерашним днем порядком дней. Тут же рядом в комнате он был! Я вдруг поверил! — что так. И бояться не надо ничего, но искать надо тайный знак. И я принял на веру; не боясь глядел теперь на замкнутый комнаты квадрат... На мертвую дверь. . . .   .. .. Ветер талое, серое небо рвал, ветер по городу летал; уничтожал тупики, стены. Оставался талый с навозом снег перемены. ..   ..   .   .   .. Трясся на дрожках человек, не боялся измены.

ПЕСНИ ГОРОДА
(Вступление)

Было утро, из-за каменных стен гаммы каплями падали в дождливый туман. Тяжелые, петербургские, темнели растения с улицы за пыльным стеклом. Думай о звездах, думай! И не бойся безумья лучистых ламп, мечтай о лихорадке глаз и мозга, о нервных пальцах музыканта перед концертом; верь в одинокие окошки, освещенные над городом ночью, в их призванье... В бденья, встревоженные электрической искрой! Думай о возможности близкой явленья, о лихорадке сцены. ...... Зажигаться стали фонари, освещаться столовые в квартирах... Я шептал человеку в длинных космах; он прижался к окну, замирая, и услышал вдруг голос своих детских обещаний и лихорадок начатых когда-то ночью. И когда домой он возвращался бледный, пробродив свой день, полуумный, уж по городу трепетно театрами пахло — торопились кареты с фонарями; и во всех доиах многоэтажных, на горящих квадратах окон, шли вечерние представленья: корчились дьявольские листья, кивали фантастические пальмы, таинственные карикатуры — волновались китайские тени.